локальное

Самый восточноевропейский диалог в моей жизни произошел у меня на днях с коллегой О.
Коллега О. хорошо понимает Восточную Европу. Она приехала ко мне в Прагу, осмотрелась по сторонам и говорит:
- Все-таки чехи воруют меньше, чем венгры. На фасадах видны европейские деньги.
Это она верно подметила. На фасадах действительно просвечивает знак евро. У домов, в общем, такое выражение морды, как будто они в классической гимназии круглые отличники. Причем у всех поголовно.
Я об этом еще в июне размышляла, когда ждала с подругой Т. автобуса, чтобы уехать из Терезина. В Терезине и так-то дурно: армейская затхлость, тюремная предыстория, ханжеская геометричность, толпы, штабеля, горы невидимых евреев со всей их культурной жизнью и домашним скарбом – и в довершение, чтоб совсем добить заезжего краеведа, здания по периметру главной площади (она же плац, отвратительно обширный и отвратительно прямоугольный) до ублюдочности свежеотштукатурены и ярковыкрашены. И никого. Только два мерзостных попрошайки клянчат деньги. Причем сразу по-немецки и сразу в евро.
Но коллеги О. там и тогда со мной не стояло – поэтому, объективно говоря, диалог у нас вышел такой:
- Все-таки чехи воруют меньше, чем венгры. На фасадах видны европейские деньги.
- Ага, и меньше поляков. Освенцим по сравнению с Терезином развалина.
Коллега О. ничего не ответила – только в глаза посмотрела со значением.
Нет, потом мы, конечно, расхохотались.

Young Hearts Crying

Вышел Йейтс. Чуть не спилась, пока переводила :)

P.S. Краткое содержание на Опенспейсе. В книжке еще должно быть еще мое обширное послесловие, но я пока не видела - где я, а где книжка.

Козлоностальгическое

Зашла сегодня на сайт городского журнальчика и обнаружила, что мне оставили там прелестный коммент.
Я прочитала – и как будто перенеслась лет на 15 назад. Был у меня тогда близкий знакомый, то есть даже муж, который все хотел мыслить. И он бы даже мыслил себе без проблем, если б не считал, что мышление ни с чем другим несовместимо. То есть если мыслишь (в подлинном, естественно, смысле), думал он, то писать уже при этом нельзя. Ни стихов, ни прозы, ни даже диссертации. И разными плебейскими делами типа зарабатывания денег тоже нельзя заниматься. Потому что надо мыслить. А уж упоительно болтать (ради твоего, читатель, удовольствия) нельзя совсем.
Ах, молодость-молодость!
В ностальгическом порыве я даже решила, что он это и написал – но, конечно же, нет. Он знал, где запятые ставить.
Ну вот, это была прелюдия к ссылке: вот тут рутинным образом появляются мои колонки. В кривом, конечно, виде, как и все в нашем городе.
А вот тут лежит венгерский номер журнала «Звезда», собранный не без моего участия. Ну и две мои статьи в нем. Журнал получился слоном – в смысле Ницше (то есть период его подготовки можно сравнить только со сроком беременности у слонихи). Что ж, быть может, мы на нем куда-нибудь въедем.
Вчера узнала, что валерьянка по-чешски – козлик. Съела уже пять таблеток. Жду, когда окончательно окозлею.

Философский дух пошел в расход

Отламывается мне за грехи молодости. Кто имел глупость причислять Бертрана Рассела к аналитической школе и презирать его скопом со всеми остальными? Вот теперь рыдаю – смеюсь, то есть, до слез – над «Историей западной философии». И это я еще только до Эмпедокла дошла:

Great Empedocles, that ardent soul,
Leapt into Etna, and was roasted whole.

Matthew Arnold wrote a poem on this subject, but, although one of his worst, it does not contain the above couplet.

А ведь нефиг смеяться: Эмпедокл же думал, что он бог, строгий и карающий. Это ведь он учил паству: "Wretches, utter wretches, keep your hands from beans!"
(по-русски и даже по-древнегречески это звучит совсем не так комично).
Нет, нет, нельзя так смеяться над содержанием собственной профессии, даже если и не практикуешь ее более. Ведь покарает меня бог Эмпедокл, и поглотит меня жерло вулкана.
Успеть бы до тех пор фасольки наестся.
И вот еще одно открытие последних дней: удивительно прекрасно смотрятся в ночи автобаны. Если издалека и сверху. Напрочь забываешь о существе техники. И об атомной бомбе, которая взорвалась, как известно, еще в поэме Парменида.